Крушение на Ладожском озере парохода «Александр Свирский»

КАТАСТРОФА НА ЛАДОЖСКОМ ОЗЕРЕ
(Жудра П.И. Катастрофа на Ладожском озере // Исторический вестник, 1893.)
источник сайт http://www.memoirs.ru
I.
РОВНО В ПОЛНОЧЬ с 29-го на 30-е сентября 1885 года, пароход «Александр Свирский» отчалил от Петрозаводской пристани. Судьбе угодно было, чтобы пишущий эти строки, пробыв короткое время в Петрозаводске по делам службы, возвращался обратно именно с этим пароходом, с которым приключилась трагическая катастрофа.
«Александр Свирский» был не хуже и не лучше остальных трех пароходов, совершавших рейсы между Петербургом и Петрозаводском. Все они принадлежали к типу плоскодонных судов, не имели почти вовсе киля, что давало им возможность проходить безопасно мелкими, каменистыми порогами, которыми усеяна река Свирь, но зато в Онежском и в особенности в Ладожском озере эти плоскодонные пароходы подвергались зачастую жестокой качке, даже при небольшом, сравнительно, ветре. Впрочем, «Александр Свирский» имел одно важное преимущество перед прочими своими коллегами: он состоял под командою в высшей степени любезного и предупредительного, молодого капитана Л., которым Петрозаводске граждане не могли нахвалиться. Капитан Л. обладал такой способностью утешать и успокаивать своих пассажиров, что даже во время сильнейшего шторма они не испытывали страха и с покорностью переносили припадки морской болезни, от которой, кстати, у предупредительного капитана всегда было под рукой «верное» средство. Одно жаль — он не был моряк по профессии, вследствие этого, а, быть может, по врожденной склонности к веселому обществу, его чаще можно было видеть в рубке I класса, чем на мостике судна... Но эта слабость милейшего капитана отнюдь не ставилась ему в упрек, а, напротив того, главным образом содействовала его популярности.
Личность капитана Л. выступала в особенно привлекательном виде, при сравнении с командиром парохода «Царь», флотским офицером Б. Этот Б. смотрел таким морским волком, относился так сухо и даже невежливо к пассажирам и пассажиркам, что окончательно уронил не только свою собственную репутацию, но и репутацию «Царя», считавшегося раньше самым надежным и ходким пароходом. Правда, суровый капитан полными часами не сходил с мостика, не оставлял своего поста ни при каких обстоятельствах, но — о, ужас — отдал строжайший приказ всей команде не разговаривать с пассажирами о посторонних предметах и даже, не отвечать на предлагаемые вопросы. Исключения не полагалось и для дам, а этого было вполне достаточно, чтобы раз навсегда отшатнуть петрозаводских жителей от любимого некогда «Царя». На его долю осталась только серая, палубная публика, но зато эта публика относилась с искренним сочувствием и уважением к командиру, свято исполняющему свой долг, — к командиру, который, не смотря на свой военный, благородный мундир, мокнул и зябнул на мостике в то время, когда они, мужики лапчатые, лежали на боку под крышей. Я ехал с «Царем» в Петрозаводск и на себе испытал не совсем любезное обращение капитана В., но в то же время не мог не отдать ему справедливости, что он безукоризненно отправляет свои обязанности, и что пассажиры «Царя» гарантированы от всяких случайностей, доступных предвидению опытного моряка. Глядя в течение трех суток на суровое, загорелое лице Б., я никак не воображал, что лицо это запечатлеется в моей памяти на всю жизнь и будет связано с катастрофой, воспоминание о которой никогда изгладиться не может.
И так, в полночь на 30-е сентября 1885 г., на «Александре Свирском» раздался третий свисток. Все провожающие и масса любителей напутствовать отправление каждого парохода поспешили на пристань, и рубка I класса заметно опустела. Пассажиров, едущих в Петербург, оказалось немного: молодая дама — госпожа В., с дочерью-подростком, пожилая дама и какой-то капитан, очень угрюмого и воинственного вида. Госпоже В. я был представлен её мужем перед самым уходом парохода; он убедительно просил меня не оставлять во время небезопасного, по его мнению, плавания жену и дочь, с которыми очень нежно простился и преподал массу различных наставлений, взяв между прочим слово, что они в Сермаксе сойдут с парохода, если можно будет ожидать в Ладожском озере малейшей качки. Госпожа В. церемонно ответила на выраженную мною готовность быть ей полезным и тотчас удалилась с дочерью в отдельную каюту.
Ночь стояла темная и холодная, но ветра не было, и пароход шел полным ходом, не испытывая вовсе качки. Я взошел на мостик полюбоваться своеобразной картиной тёмной, северной ночи и бросить последний взгляд на Петрозаводск, с которым связывали меня многие приятные и грустные воспоминания. Но, кроме снопа искр, вылетающих из пароходной трубы, я за темнотой ничего не мог разглядеть и потому поспешил в каюту с твердым намерением хорошенько выспаться. На палубе я столкнулся с капитаном Л.
— Какова погода! — сказал он весело. — Мы дойдем до Вознесенья меньше чем в шесть часов.
— Хорошо бы было, если б такая тихая погода стояла и завтра, когда мы пойдем Ладожским озером, — заметил я любезному капитану.
— Всенепременно так будет. Я известный счастливчик: как только войду в озеро, ветра как не бывало.
Мы пожали друг другу руки и расстались,
Я долго, однако, не мог заснуть, не свыкнувшись еще с грохотом машины, и беспрерывно подходил к иллюминаторам, стараясь сквозь непроглядную темень различить очертания берега, вблизи которого пароходы держат курс все время. Мне вспомнилось почему-то, как 12 лет тому назад, в такую же тихую, осеннюю ночь, без всякого повода и причины, «Царица» столкнулась с «Царем», и последний моментально пошел на дно Ладожского озера, увлекая с собою сотню людей, не успевших даже взглянуть в лице смерти, которая снесла их одним взмахом, среди разгара житейских треволнений. Я знал, что «Царь» (заменивший погибшего) должен сейчас с нами встретиться, и мне вдруг жутко стало на сердце... Через некоторое время действительно раздались пронзительные свистки; я, как угорелый, выскочил на верх, вбежал на мостик и чуть не сшиб с ног шкипера, управлявшего рулевым колесом.
— Это «Царь»? — спросил я его взволнованным голосом.
Тот посмотрел на меня с изумлением и утвердительно кивнул головой.
В эту минуту «Царь» проходил мимо нашего парохода в расстоянии каких ни будь двадцати сажен, разводя своими колесами сильное волнение. Как только корпус «Царя» очутился в сфере наших огней, я узнал явственно характерную фигуру капитана В., неподвижно стоящего на своем посту. Через минуту оба парохода были уже далеко друг от друга, и «Александр Свирский» пошел снова прежним ровным ходом. Удаляющийся же «Царь», с отбрасываемым назад громадным столбом искр и дыма, представлял великолепную картину, озаряя таинственным светом, один за другим, клочки озера, гладкого и блестящего, как сталь, и частички свинцового неба с низко нависшими облаками причудливой формы.
Вернувшись снова в каюту, я заснул наконец крепким сном и проснулся только в Вознесенье, когда пароход стоял уже у пристани.

II.
Вознесенская пристань, находящаяся в центре Мариинской системы и отличающаяся в течении всей навигации необыкновенный оживлением, представляла теперь картину запустения; судов почти не было, за исключением немногих «отсталых», расположившихся уже на зимовку. Впрочем, в ожидании нашего парохода, на пристани толпилась масса народа, среди которой заметно выделялись приземистые фигуры белорусов-землекопов, возвращавшихся на родину с Маткозерского канала, на котором они работали целое лето. Вслед за белорусами на палубу взошла, гремя кандалами, группа «решеных» арестантов, сопровождаемая конвойными солдатами. Далее — десяток или полтора здоровенных баб с младенцами на руках, завернутыми во множество каких-то невообразимых тряпок. Эти бабы с ребятами, которых они спешат доставить в воспитательный дом, составляют отличительную особенность осенних рейсов. Это не родные матери несчастных малюток; доставка последних в воспитательный дом — их профессия, и профессия не безвыгодная, если судить по их веселому и самоуверенному виду. Родные же матери остались в своих деревушках, рассеянных по лесам и болотам, и оглашают теперь воздух раздирающими душу воплями, которые так и замрут, никому неведомые, в этих пустынных и печальных дебрях. А бедные малютки лежат себе спокойно в своих тряпках, и не слышно их детского крика — оттого ли, что они не чувствуют разлуки с единственным для них в мире близким существом, или потому, что кричать и плакать им не хватает более силенки...
Палуба нашего парохода быстро наполнилась пассажирами III класса. В числе последних находились также олонецкие крестьяне и мелкие лесопромышленники, выделившиеся сразу в особую которая занялась утренним чаепитием, между тем как белорусы расположились бивуаком вблизи машины и, развернув свои «торбы», стали жевать хлеб с солью, с недоумением поглядывая на процесс чаепития, совершаемый палубной аристократией. II класс тоже не замедлил наполниться пассажирами: то были купцы, крупные лесопромышленники и несколько загадочных личностей: с резким южным типом, обративших на себя всеобщее внимание. Загадочные личности оказались греками, работавшими в качестве мастеров при землечерпательной машине, на том же Маткозерском канале. Старший из них, Константин Комнино, оказал нам впоследствии громадные услуги, и, быть может, единственно ему мы обязаны жизнью. Комнино, родом из Родоса, был настоящий моряк по профессии, избороздил в молодости все моря на коммерческих судах, но уже лет 20 тому назад, как променял бурную жизнь моряка на более спокойный занятие землекопа. Он работал, между прочим, на Суэцком канале, в разных местностях Франции и Алжира и попал недавно в Олонецкую губернию, в качестве главного мастера. Энергическое, умное лице этого грека сразу привлекло к нему симпатии всех пассажиров, но, к несчастью, он говорил свободно только по-гречески и по-французски, а потому объяснения его с пассажирами ограничивались больше мимикой и телодвижениями. К нам в I класс прибыло также целое общество: кавалерийский полковник с семьей и несколько путейцев из Вытегры. Эта компания тотчас уселась за завтрак, потребовала шампанского и вообще обнаружила твердое намерение весело провести время предстоящего плавания. Капитан Л. едва успевал обмениваться любезностями со всеми пассажирами I класса и задержал пароход на целый лишний час у пристани, тем более, что и на берегу у него была масса «хороших» знакомых. На конец, в 10 часов утра раздался последний свисток, и «Александр Свирский», повернув корпус по течению реки, быстро пошел вперед. В это же самое время по телеграфной проволоке шла и моя депеша в Петербург, к жене, следующего содержания: «Завтра, в 10 часов утра приеду на «Александре Свирском». Жди на пристани». Депеша эта дошла своевременно по назначению, но, увы, «Александру Свирскому» не пришлось уже больше рассекать волны красавицы Невы.
Река Свирь имеет около 200 верст длины, из коих три четверти представляют почти непрерывную цепь порогов. Плавание по ним весьма приятно и притом оригинально, в особенности вниз по течению. Свирские пороги представляют как бы два различные типа: одни из них отличаются чрезвычайно быстрым течением и крайне узким руслом, сжатым между высокими берегами; другие представляют нечто в роде кипящего, громадного котла, усеянного множеством камней и гранитных утесов. В порогах первого типа пароход несется плавно, ровно, хотя с захватывающей дух быстротой, о которой можно судить только по убегающим назад берегам. Опасности при этом нет ни малейшей, — разве какое ни будь судно, проглядев сигнал, пойдет на встречу, но подобные катастрофы чрезвычайно редки. В порогах второй категории дело иное: два здоровенные лоцмана, при содействии матросов, шкипера и капитана, едва в силах справиться с рулем, сдерживая пароход в границах фарватера, который представляет самые неожиданные изгибы; малейшая оплошность, и судно может разбиться, натолкнувшись на какой ни будь «кормилец». Этим именем береговые жители окрестили в старину некоторые более опасные камни и утесы. Последние были для них истыми «кормильцами» в том смысле, что всякое крушение судна доставляло окружным жителям заработок и возможность очень дешево купить подмоченный хлеб, а то и просто стянуть в общей суматохе, что попадется под руку. По Свири ходит много рассказов о злоумышленных крушениях, о том, как лоцмана нарочно направляли суда на «кормильца», но все это давно отошло в область преданий, благодаря улучшению фарватера и пароходам, которых лоцмана не даром сильно недолюбливают. Кажется, и знаменитые «кормильцы» не существуют больше, — динамит покончил и с ними. Теперь иная злоба тяготеет над Свирью, как и над всеми реками земли Русской: мелководные, увеличивающееся из года в год в поражающей прогрессии. Против этой злобы бессилен динамит и все чудеса инженерной техники.
«Александр Свирский», благодаря высокой воде, проходил пороги легко и скоро. Погода стояла отличная, даже солнышко показывалось временами, и в воздухе значительно потеплело. На палубе раздавались песни, смех и звуки неизбежной гармоники. На мостике собралось целое общество «чистых» пассажиров. Капитан Л. появлялся то здесь, то там, стараясь быть приятным и угождать каждому порознь и всем вообще. В рубке I класса то и дело хлопали пробки, звенели бокалы, и веселый говор не умолкал ни на минуту. Лакеи, с озабоченными лицами, с салфеткой под мышкой и номерной бляхой на груди, как угорелые, носились по палубе, едва успевая исполнять разнородный приказания.
В 6 часов мы прошли последний порог и вскоре причалили к пристани у Лодейного Поля. Пользуясь часовой остановкой парохода, я сошел на берег и поднялся на крутую гору, на которой расположен город Лодейное Поле, гордящийся главным образом тем, что он старше Петербурга на несколько лет. К сожалению, наступившая ночь воспрепятствовала мне насладиться как следует зрелищем старшего брата Петербурга. На обширной площади, на которой я очутился, ясно выделялись два предмета: собор во имя св. Петра и Павла, да внизу, на реке, наш собственный пароход, на котором зажглись уже сигнальные огни. Погода по прежнему стояла тихая и теплая, лишь по временам какой-то загадочный зефир чуть-чуть потягивал с юга. Вернувшись на пароход, я прежде всего спросил капитана о состоянии барометра.
— Стоит отлично, сейчас отчаливаем,—сказал он весело и подал свисток.
Пароход тронулся. Все пассажиры I класса собрались в рубке и начали рассчитывать, в котором часу приедут завтра в Петербург. По словам капитана, мы должны были приехать очень рано, так как он зевать не намерен, пользуясь прекрасной погодой, столь редкой в это время года.
Спустя, однако, короткое время, капитан вошел в рубку и, как громом, поразил нас следующими словами:
— Немножко свежо становится, — сказал он: — но ветер южный, и большого волнения в озере ожидать нельзя.
— Ради Бога, вы не пойдете в озеро, если ветер будет сильный? — с ужасом спросила госпожа В., схватив обеими руками свою дочь, словно собираясь защищать ее до последней капли крови от грозной стихии.
— Конечно, сударыня, целую неделю простою в Сермаксе, а не подвергну вас ни малейшей опасности. Даю честное слово — качки не будет.
Торжественное заявление капитана не вполне, однако, успокоило пассажиров. Говор и смех затихли.
Компания путейцев единогласно порешила сойти в Сермаксе и отправиться в Петербург каналом, хотя таким образом им придется потерять сутки. К путейцам тотчас присоединился кавалерийский полковник и с военной быстротой приказал своим чадам укладываться и собираться.
Госпожа В., растерявшись от предстоящей альтернативы, обратилась ко мне за советом. Я сказал, что качки не боюсь, опасности не предвижу, а потому отправляюсь прямым путем, тем более, что послал телеграмму жене, и она завтра утром будет ждать меня на пристани; ей же я советую ехать каналом, памятуя убедительную просьбу мужа. Она решилась уже последовать моему совету, но снова явился капитан и представил в столь ярких красках все неудобства путешествия каналом и так настойчиво уверял, что в озере качки не будет, что наконец доводы его подействовали, и г-жа В. осталась на «Александре Свирском»

III.
Было 9 часов вечера, когда пароход наш подошёл к Сермакской пристани, последней перед выходом в Ладожское озеро. Рубка 1-го класса опустела. Пароход стал выпускать пары; значит, капитан опасается идти в озеро и решился здесь переночевать.
Вдруг, к великому моему изумлению, раздался пронзительный свисток, и вслед за тем послышалось на палубе необычное движение. Я поспешил на верх и обратился за разъяснением к капитану.
— Мы сейчас отправляемся, — сказал он совершенно равнодушно. —Ветер не сильный, а если будем ждать, то, пожалуй, дождемся настоящего шторма. Не нужно забывать, что теперь октябрь, а от октября нельзя требовать лучшей погоды; притом я уверен, что в озере мы не встретим большого волнения.
— Но вы дали слово переждать до утра.
— Не могу. Если в озере действительно встретим сильный ветер, то пойдем южным фарватером, и во всяком случае качки не будет. Я свое слово сдержу.
Что такое «южный фарватер», я не имел в то время ни малейшего понятия, но не имел также повода сомневаться в распорядительности и опытности капитана; что же касается опасности, представляемой этим фарватером, то о ней не могло быть и речи, так как вообще никаких несчастий с пароходами в Ладожском озере до сих пор не случалось, за исключением столкновения «Царя» с «Царицей», не могущего служить прецедентом по своей исключительной, так сказать, нелепости. Штормы и качки, конечно, в счет не идут; это —явление обыкновенное в большом озере, в особенности в осенние месяца.
За исключением полковника с семейством и путейцев, никто с парохода не сошел; напротив того, в Сермаксе прибыло вновь несколько палубных пассажиров. Всего, включая команду, на «Александре Свирском» находилось 150 человек. В 10 часов он отчалил от пристани и полным ходом направился к Ладожскому озеру. Я оставался на мостике, желая воочию убедиться, на сколько в озере силен ветер, который здесь, в устье Свири, казался мне очень умеренным. Кругом царствовала непроглядная тьма, сквозь которую едва можно было различить постепенно расступавшиеся берега реки.
Ветер несколько усилился; мы вошли в озеро, но пароход продолжал идти совершенно покойно. Я собрался было лечь спать, вполне уверенный, что нам не угрожают никакие случайности, но шкипер поколебал несколько эту уверенность. Вот погодите, — сказал он: — Пройдем «Торпачек»*), тогда нас маленько потреплет.
— А скоро Торпачек?
— Вот он, виднеется. Через час дойдем.
Я решился подождать Торпачка, тем более, что было очень тепло, и окружающая картина представляла своеобразную и таинственную прелесть. Огни Торпачка ясно мерцали на горизонте. Там, за этими огнями, начиналось настоящее озеро-море, так называемая «волчья губа». Земля, видневшаяся до сих пор с левой стороны и защищавшая нас от южного ветра, куда-то скрылась. Водная стихия, с каждым поворотом колеса, давала себя чувствовать все сильнее и настойчивее. Палубные пассажиры уже устроились как могли на ночлег, и на пароходе воцарилась почти абсолютная тишина, нарушаемая лишь правильным и однообразным шумом машины. Капитан, окончив ужинать, появился на мостике.
— Вы еще не спите? — спросил он меня.
— Жду Торпачка, хочу посмотреть, на сколько сильно нас будет трепать.
— Пустяки, ничего не будет. Южный ветер не разводит большого волнения.
Шкипер, однако, не разделял оптимизма капитана и пристально вглядывался в маячные огни, которые сияли все ярче и ярче.
— Вы, следовательно, южным фарватером не пойдете? — спросил я его.
— Если ветер усилится, пойду.
На мою просьбу объяснить значение «южного фарватера» любезный капитан сообщил, что есть два пути через Ладожское озеро: один обыкновенный, по которому всегда почти ходят пассажирские пароходы, огибает маяк «Сухо», находящийся в центре обширной и опасной мели, с северной стороны; другой же путь, которого держатся главным образом парусные суда, проходит по южной стороне означенного маяка, ближе к берегу. Если мы пойдем этим путем, то южный ветер не будет нас беспокоить, так как превратится в береговой. Я все понял, но, все- таки, полюбопытствовал узнать, ходил ли когда ни будь капитан южным фарватером.
— Раз или два, — ответил он небрежно. — Мы избегаем этого пути, потому что он длиннее северного, но парусные суда, особенно при южном ветре, всегда им ходят.
Я промолчал, но в душе у меня зашевелилось смутное недоверие к этому «новому» пути, разделяемое, по видимому, и шкипером, который то и дело бросал на капитана удивленные взоры.
*) Маяк.
Около полуночи мы прошли мимо «Торпачка»; «Александр Свирский» почти коснулся правым бортом каменистого, искусственно сложенного островка, на котором выстроен этот маяк. Едва промелькнули маячные огни, как пароход наш пришел в колебание: началась отвратительная боковая качка, при которой нет никакой возможности держаться в вертикальном положении. Словно по мановению волшебного жезла, все на пароходе закопошилось, засуетилось, в разных местах раздались плач, крики и стоны: жестокая морская болезнь моментально поразила многих пассажиров, с более слабой натурой. Я, разумеется, поторопился сойти с мостика и чуть не ползком добрался до рубки, где застал г-жу В. в страшном отчаянии. Я старался успокоить ее, на сколько мог, клятвенно уверяя, что нет ни малейшей опасности, и что качка скоро прекратится, так как капитан пойдет «новым» путем. Между тем, как бы к вещему опровержению моей клятвы, пароход качнулся с такою силою, что все вещи с грохотом попадали со своих мест и меня самого, как мячик, отбросило в противоположный угол рубки.
Сильная качка, не представляющая, однако, ничего необыкновенного, продолжалась уже часа два. Моя роль утешителя становилась крайне тягостной, тем более, что и я начал испытывать нервное беспокойство — предвестник более острой формы морской болезни. В эту критическую минуту вошел в рубку капитан.
— Сударыня,—сказал он, обращаясь к г-же В.,—ради Бога успокойтесь. Я сию минуту переменяю курс и качку как рукой снимет. Ложитесь и спите до самого Петербурга. Спокойной ночи!
Он галантно раскланялся, на сколько это представлялось возможным по условиям времени и места, и, ловко маневрируя ногами и руками, благополучно скрылся за дверью рубки, впустив к нам, на прощание, целый поток воды, так как в эту самую минуту пароход порядочно «черпнул» одним из бортов.
Спустя немного времени после ухода капитана, послышался резкий лязг рулевой цепи, пароход несколько раз отчаянно качнуло в ту и другую сторону, но вскоре затем наступило относительное спокойствие, показавшееся нам истинным раем. Капитан сдержал слово: мы свернули на «новый» путь. Я взглянул на часы: стрелки показывали половину второго.
Мои спутницы тотчас удалились на покой. Я тоже направился в каюту, но почему-то раздумал и решил провести ночь в рубке, кое-как пристроившись на диване. Завернувшись пледом, «почти моментально заснул крепким сном, как больной, у «которого сразу прекратилась острая боль, мучившая его в течении нескольких суток.
Ужасный треск, раздавшийся как бы в два приема, с промежутком между ними в несколько секунд, заставил пеня вскочить на ноги. Что такое случилось? В первую минуту я подумал, что брошен якорь, но тотчас оставил эту мысль, так как сообразил, что мы находимся в открытом озере, где стать на якорь невозможно. Пароход, однако, не двигался; ни единого звука ни откуда не слышалось, словно не произошло ничего особенная. Волнуемый зловещим предчувствием, я выбежал на палубу, где меня чуть не сшиб с ног спешивший за чем-то матрос, лице которого в полумраке показалось мне бледнее смерти.
— Что такое случилось? — спросил я его, хватая за руку. Он посмотрел на меня широкими глазами и задыхающимся шепотом, которого я во всю жизнь не забуду, произнес:
— Пароход сломался, мы тонем!...
Что произошло со мною в следующую затем минуту, я положительно не помню; я хорошо помню лишь одно, что все мои чувства, помыслы, желания, сосредоточились в одном диком, беспощадном стремлении к самосохранению. Я ничего не слышал, кроме учащенного биения собственная сердца, и ничего не сознавал, кроме стихийной, внутренней силы отстаивать личное существование какою бы то ни было ценою. Первой моей мыслью было вскочить в шлюпку, которая виднелась как раз против меня, на высоте не менее сажени от борта. Я уже занес ногу, в безумном порыве сделать невозможный скачек, как вдруг чья-то сильная рука схватила меня за плечо.
Это был грек Комнино.
— Стойте покойно и не отходите от меня, — сказал он по-французски.
Я взглянул ему в лице: оно выражало несокрушимую энергию и спокойствие. Я тотчас пришел в себя и начал собираться с мыслями. Вдруг из трубы вылетел громадный столб искр и дыма, и пароход пришел в движение. Он делал поворота с невероятными, казалось, усилиями, словно преодолевая невиданную преграду, и медленно пошел вперед. Тут только я заметил, что корма значительно выше носа, и этот последний с каждой секундой как будто опускается все ниже и ниже.
Комнино толкнул меня и указал рукою на ярко сиявшие впереди нас какие-то огни.
— Маяк, — сказал он, — если успеем дойти до него, мы спасены.
— Это и есть маяк Сухо,—подумал я, вспомнив объяснения капитана о «новом» пути.
Между тем, наступил решительный момент, при воспоминании о котором и теперь сжимается сердце и кровь леденеет в жилах. Все несчастные пассажиры злополучного «Александра Свирского» сразу поняли, что спасение их зависит от того, достигнем ли мы маяка раньше, чем окончательно затонет нос парохода, который с каждым мгновением глубже опускался в воду. Машина делала невероятные усилия, чтобы заставить идти вперед разбитый пароход, превратившийся теперь в беспомощного раненного гиганта, который трясся, скрипел и стонал, не повинуясь больше ни силе пара, ни действию руля. Ни одного звука не вылетало из груди этих 150 человек, которые с жадно устремленными на маяк глазами, озаряемые светом искр, казались неподвижными статуями. Никто из них ни словом, ни мыслью не молился в эти минуты; но, тем не менее, все сердца их слились в одну общую, безмолвную и непроизвольную мольбу к Тому, от Которого единственно зависело склонить в нашу сторону слепую случайность судьбы!...
Ещё — треск, еще — отчаянное сотрясение, и пароход остановился на мели, в 30 саженях от маяка Сухо...
IV.
Маяк Сухо находится в южной части Ладожского озера, почти по средине между Сермаксом и Шлиссельбургом. Он представляет круглый островок, сложенный из камней, в диаметре не более 100 шагов. Маячные постройки состоят из деревянной башни, семиаршинной избы, разделенной перегородкой на две крошечные комнаты, в которых помещается сторож с женой и помощником, и бани. Между этими строениями имеется маленькая площадка, шагов 30 в диаметре, с твердой, земляной почвой, по которой можно безопасно двигаться, тогда как все остальное пространство «острова» представляет голые, острые камни, сквозь которые явственно просвечивается вода, и под которыми свободно разгуливают волны. Верст на 10 кругом маяка Сухо озеро усеяно подводными камнями и скалами, следовательно назначение Этого маяка — предупреждать суда и пароходы, чтобы они держались как можно дальше от столь опасного места. Сигнальные огни состоят из весьма обыкновенных керосиновых ламп, поднятых на высоту 85 футов. На южном берегу островка устроена микроскопическая гавань, где укрываются лодки во время бури; вход в эту «гавань» защищен каменной грядой, к сожалению, давно уже разрушенной.
Крушение «Александра Свирского», как выяснилось впоследствии, произошло при следующих обстоятельствах: капитан Л., желая избежать качки, которая сама по себе не представляла положительно никакой опасности, решился обогнуть маяк Сухо с южной стороны. Заметив огни последнего и рассчитав приблизительно, в каком расстоянии пароход находится от этих огней, он переменил курс, не сомневаясь в правильности своего расчета. К несчастью, в тот роковой момент, когда «Александр Свирский» делал поворот на юг, он находился к маяку несравненно ближе, чем предполагал капитан,—Дело в том, что керосиновые лампы беспрестанно гасли вследствие сильного ветра, и сторож, которому надоело зажигать их и опускать и подымать раму, рассудил не подымать её вовсе. Таким образом, маячные огни находились в эту ночь не на высоте 85 фут., как полагалось по правилам, а на высоте в два или три раза меньшей, что и было причиной ошибочного расчета капитана и ближайшим поводом крушения. Само собою разумеется, это несчастное стечение обстоятельств не оправдывало вполне действий капитана Л., который не мог не знать, что маяк Сухо временный, деревянный, что лампы на нем часто гаснут, в особенности во время южного ветра, а потому обязан был удвоить предосторожность и во всяком случае не отыскивать без надобности «новых» путей. Наконец, рискнув идти этим путем, он должен был воспользоваться находящимся в его распоряжении надёжным средством для поверки своего расчета — лотом. Бросив несколько раз лот, он сейчас же убедился бы, что находится не в том месте, где предполагает, и опасность могла быть заблаговременно устранена. Но капитан поступил иначе: сделав роковой поворот, он преспокойно отправился в свою каюту, приказав шкиперу идти по намеченному курсу, без всяких рассуждений. Шкипер в точности исполнил приказание и шел вперед до тех пор, пока нос парохода не наскочил на подводную скалу. Удар был так силен, что в носовой части образовалась громадная расщелина, сквозь которую вода моментально хлынула в трюм и каюту II класса. К счастью, машинная камера, огражденная непроницаемыми переборками, оказалась в целости, что и дало возможность пароходу подвинуться вперед и стать на мель.
В первый момент катастрофы капитан и его сотрудники до того растерялись, что вздумали было направить пароход к Новой Ладоге и там выброситься на песчаный, безопасный берег, хотя между маяком и Новой Ладогой не менее 25 верст расстояния. Но наш добрый гений — Комнино, моментально сообразив угрожающую опасность, силой почти заставил капитана оставить этот безумный план и повернуть к маяку. Как только пароход остановился вторично на мели, капитан наш ушел в свою каюту и заперся на ключ.
Между тем маячные сторожа при виде парохода, крейсирующего столь близко к ним, пришли в крайнее недоумение и порешили, что это один из небольших казенных пароходов, поддерживающих изредка сообщение с ними, хотя зимние запасы провизии уже были доставлены, и пароход не имел, по видимому, никакой надобности заходить на маяк, да еще ночью и притом в такую бурную погоду. Только тогда они узнали досконально, в чем дело, когда «Александр Свирский» начал выпускать пары, и раздались крики с требованием лодок. Увы, это законное требование не могло быть исполнено: все лодки находились в гавани, запертые там волнением так крепко, что никакими способами их нельзя было вывести в открытое озеро.
Когда разбитый пароход наш остановился на мели, в 30 саженях от маяка, все пассажиры, кроме невозмутимых белорусов, бросились в беспорядке к шлюпкам. Поднялась страшная суматоха, могшая окончиться новой катастрофой. Звали капитана, но его и след простыл. В эту минуту снова выступил на сцену Комнино: с быстротой и ловкостью истого матроса, при содействии одного матроса, сохранившего больше других присутствие духа, он спустил в воду одну из шлюпок, вскочил в нее одним прыжком, схватил в руки весла и прежде, чем мы успели опомниться, отчалил от парохода. Шкипер из всех сил старался уверить обезумевших пассажиров, что шлюпка скоро вернется, что необходимо протянуть канат на маяк, без чего переправляться невозможно, но его никто не слушал, —отчаянные вопли и угрожающие крики оглашали воздух, сливаясь с завыванием ветра, шумом волн и свистом вылетавшего из трубы пара. К счастью, отчалившая от парохода шлюпка подхвачена была волнами с такою силою, что вся эта толпа, опасавшаяся сначала, что грек изменнически овладел шлюпкой для собственного спасения, моментально притихла, воочию убедившись, что переезжать на маяк несравненно опаснее, чем оставаться на пароходе. Теперь эта борющаяся с бурунами шлюпка вызывала всеобщее сочувствие, и раздававшиеся по адресу грека проклятая сменились молитвами за него... Шлюпка то вскакивала на гребень волн, то падала в пенящуюся бездну, ни на шаг почти не подвигаясь к цели, не смотря на нечеловеческие усилия Комнина и сопровождавшего его матроса. Прошло не менее часа, пока бравый грек добрался наконец до маяка, о чем мы могли, впрочем, только догадываться, так как за темнотой и ревом бури нельзя было ничего ни видеть, ни слышать,
«Александр Свирский» стал на мель лишь носовою своею частью, между тем как корма свободно раскачивалась, по воле волн, в ту и другую сторону. Не надо было быть моряком, что бы понять опасность нашего положения: при малейшей перемене ветра пароход мог быть сброшен с мели и пойти моментально ко дну, так как, не смотря на энергическую работу со всей силы. О настоящем своем положении мы не имели пока ясного понятия, а оно, между тем, во всех отношениях представлялось далеко не завидным. В случае, если разразится северный ветер, мы надолго будем отрезаны от остального мира, так как при северном ветре ни одно судно не в состоянии будет приблизиться к маяку и подать нам помощь. А если наступят ранние морозы, и навигация совсем прекратится, что в это время года не невозможно? А если рухнет маячный остров, строитель которого никак не рассчитывал на 150 обитателей. А холод, голод, болезни? Все эти вопросы мелькали пока не ясно в нашем воображении, и большинство находилось в счастливой уверенности, что угрожавшая опасность устранена окончательно.
После полудня погода вдруг резко изменилась. Ветер стал сильнее, порывистее, перейдя от юга к западу. На «Александре Свирском» работы прекратились; от него отчалили шлюпки с пассажирами, которых капитан решился наконец отпустить на маяк. Сообщение с пароходом оказывалось, однако, не только затруднительным, но и крайне опасным, так как ветер крепчал с каждой минутой и развел вскоре такое волнение, что маяк наш дрожал до основания; шлюпки с бедными пассажирами III класса приставали с величайшим трудом, переполненный водой; одну из них волна унесла в озеро, и для переправы осталась единственная шлюпка, так как маячные лодки стояли по прежнему в гавани, наглухо запертые волнением. Весь видимый горизонт окутался густым туманом, небо слилось с водою в одну серую массу, сквозь которую еле просвечивался мрачный силуэт нашего разбитого парохода... К трем часам перевезены были все пассажиры, команда и арестанты с их конвойными. Блеск штыков и звон цепей производил какое-то странное и удручающее впечатление на этой груде камней, отделенной бушующими волнами от остального мира, с его страстями и преступлениями, и среди этой толпы людей, готовящихся ежеминутно предстать на высшее и последнее судилище...
Ночь быстро наступила. Ветер все продолжал усиливаться и перешел наконец в настоящий шторм. Я искал капитана, но, к ужасу своему, узнал, что он остался на пароходе, а так как единственная шлюпка, на которой переехали последние матросы, находилась на маяке, то в случае окончательного крушения судна ему угрожала неминуемая гибель. Бедный капитан! Своей безумной решимостью оставаться до конца на вверенном посту он думал искупить свою ошибку...
Быстро и неожиданно наступившая буря помешала перевезти на маяк пассажирский багаж; только буфетчик успел доставить свой запас провизии и спиртных напитков и тотчас от-крыл было торговлю, восторженно приветствуемый «крайними». Я, однако энергически воспротивился этой торговле, с твердым намерением употребить в случае надобности самые крутые и рискованные средства, хорошо сознавая, что вино может привести к роковым последствиям. К счастью, все консервативные элементы маячного населения поддержали меня и на этот раз, и буфетчик должен был подчиниться. Мало того, пользуясь благоприятным моментом, я отобрал у него все спиртные напитки и приказал снести их в «дамскую». Здесь же, в «дамской», возле печки помещена уже была пароходная касса, и устроено нечто в роде походной канцелярии.
Между тем положение наше становилось по истине трагическим. На пространстве 10 кв. сажен помещалось 150 человек под крышей могли укрываться одновременно лишь 30 — 40 человек; баню пришлось предоставить арестантам и конвойным. В «дамскую» я перевел всех вообще женщин, не смотря на протест некоторых «дам», заявивших решительно, что они ни за что не будут спать вместе с бабами. Это был уже протест с «правой» стороны, и я с ним легко справился, растолковав прекрасным дамам, на сколько неуместен и даже опасен их протест при данных условиях времени и места, хотя действительно в «дамской» сделалось теперь невообразимо тесно и душно. По странной случайности здесь же очутился и старый капитан, заявивший себя окончательно больным; я пытался несколько раз выселить его, но безуспешно: он бормотал какие-то несвязные слова и не двигался с места; я махнул рукой и оставил его в покое, тем более, что дамы обнаруживали полное равнодушие к присутствию почтенного капитана. Я находился в таком возбужденном состоянии, что тотчас чувствовал малейшие перемены в настроении толпы и, спасая свой авторитета, вынужден был переходить понемногу в сторону «крайних», которые, по видимому, овладевали положением. Мне казалось, что своими последними распоряжениями я заручился их симпатией и поддержкой, не смотря на то, что в числе влиятельных членов этой «партии» находился буфетчик, не могший забыть запрещения «розничной продажи», и молодой человек, с которым пришлось поступить довольно невежливо во время переправы на маяк.
Большинство мужчин, как сказано, вынуждены были находиться на площадке, и потому для пользования кровлей и теплом нужно было установить строгую очередь, для наблюдения за которой я нарядил особых караульных. Эти последние весьма добросовестно исполняли свои обязанности, и если какой ни будь толстый купчина долго засиживался за самоваром, его без церемонно выпроваживали вон. В избе люди стояли так плотно друг
Другу, что лечь на пол не было никакой возможности; но не-
которые, измученные усталостью и нервным возбуждением, очутившись в тепле, падали замертво, их выносили обратно на площадку и с невероятными усилиями ставили снова в вертикальное положение. Одни белорусы, казалось, не испытывали ни усталости, ни холода и голода; прижавшись как можно крепче друг к другу, они неподвижно стояли все время на площадке и не только не стремились в избу, но с каким-то тупым равнодушием отказывались от своей очереди.
Войдя в арестантскую камеру, т. е. в баню, я был встречен с необыкновенным энтузиазмом. Арестанты, страшно возбужденные, со слезами на глазах, бросились целовать мои руки и благодарили за спасение. Несчастные!.. Они рады были, что сохранили свою страдальческую жизнь несравненно больше, чем мы, честные и свободные люди!.. Я дал им хлеба, который они принялись есть тотчас с нескрываемой жадностью.
— Ваше благородие, — шепнул один из сопровождавших меня «стариков», — конвойные тоже, чай, голодны, сутки ничего не ели.
Я невольно взглянул на солдата, который стоял против меня, вытянувшись во фронт, на сколько дозволяла высота помещения, и уловил его взгляд, жадно устремленный на хлеб... Мне сделалось почему-то очень неловко... Бедных солдатиков, разумеется, накормили досыта.
После этого эпизода вопрос о провизии начал меня сильно тревожить. Правда, разных закусок и деликатесов буфетчик захватил порядочное количество, но в хлебе мог оказаться недостаток, не взирая на то, что на маяке был уже полный запас муки на зиму. По заявлению сторожихи, подтвержденному «стариками», более 30 фунтов хлеба в сутки не было возможности приготовить в здешней крошечной печке, а это составляло бы всего на всего 6 лотов на человека. Я решил с завтрашнего же дня начать раздачу провизии по рационам, если буря не утихнет, и мы осуждены будем на продолжительное сидение.
Между тем время шло своим чередом, и наступила полночь. Буря не утихала. Громадные волны с страшной силой, шумом и треском вкатывались со всех сторон на наш остров, обдавая мириадами брызг его беспомощных обитателей. По мере того, как усиливалась и ожесточалась окружавшая нас грозная стихия, среди обитателей маяка воцарялось спокойствие, перешедшее наконец в абсолютную тишину. Всякие разговоры и пререкания прекратились. Я уложил Комнино спать, а сам вызвался дежурить всю ночь, так как не в состоянии был не только заснуть, но даже забыться на минуту. В воображении моем постоянно восставали образы жены и детей, ожидающих меня в настоящую минуту на Петербургской пристани. Что они должны были перечувствовать, пережить за это время? Как дать им знать, что я жив и здоров? От этой мысли я готов был, казалось, сойти с ума... Но сознание и энергия возвращались ко мне снова, при виде этой беспомощной, темной толпы, в отношении которой случай наложил на меня великую обязанность... Проведя всю ночь среди этой толпы, я вырос в её глазах чуть не до размеров сказочного героя.
— Спасибо тебе, родный!
— Что бы мы, глупые, без тебя делали!
— Благослови тебя Бог, что бережешь нас, темных людей!
— Не оставляй нас, не допусти умереть без покаяния!
Такие возгласы и напутствия раздавались по адресу моему со всех сторон, вызывая во мне ряд новых, неизведанных ощущений. В эти минуты, для спасения этих людей, я с радостью готов был отдать жизнь, принести величайшие жертвы. И это не была пустая фраза, или вспышка возбужденных до нельзя чувств; это был, если можно так выразиться, истинный, глубокий подъем духа, когда в человеческой натуре берет решительный перевес все то, что вложено в нее Богом лучшего, благороднейшего и прекрасного. Такие минуты не исчезают из памяти бесследно, и счастлив тот, кто хоть раз в жизни пережил их...

V.
В три часа ночи я разбудил Комнино, который по уговору должен был стать вместо меня на дежурство, а сам занял его «угол», с неизменным намерением уснуть и восстановить свои силы; впрочем, в случае непредвиденных событий, он обязан был тотчас разбудить меня, так как, не зная русского языка, не мог делать никаких самостоятельных распоряжений. Под свист ветра и шум волн я старался забыться; я вспомнил, что ветер западный, с моря, значить в Петербурге раздаются теперь пушечные выстрелы, и к ним прислушивается с тоской бедная жена моя. Боль сжала сердце, и с этой болью, побежденный усталостью, я впал в глубокий сон.
Когда я открыл глаза, было светло; возле меня стоял Комнино.
— Вставайте, — сказал он, — ветер стихает, нужно торопиться послать на берег лодку.
Я быстро вскочил на ноги и последовал за Комнино на площадку центральный пункт всех совещаний и распоряжений. Ветер, действительно, заметно ослабел, но озеро волновалось по прежнему. На мое предложение снарядить на берег лодку сторож ответил решительным отказом.
Сказал об этом Комнино, который, подумав минуту, «сивер»? Тогда утлой лодке нашей несдобровать в открытом озере! Но Бог услышал наши молитвы, к полудню небо совершенно очистилось от туч, и солнце засияло полным блеском. Наступил прекрасный осенний день, сразу изменивший картину крушения. Все воспрянули духом, не сомневаясь более, что Комнино благополучно достигнет берега, телеграф скоро разнесет повсюду весть о нас, и к нам явится помощь, а, главное, все близкие нам люди узнают, что мы живы и не станут преждевременно оплакивать.
Капитан Л., проведший ужасную ночь на «Александре Свирском», до сих пор не сходил с его борта. Он должен был переживать очень скверные минуты, так как не мог не сознавать себя виноватым в крайней небрежности, не смотря на разный роковые случайности, при которых произошло крушение. В первые часы после катастрофы возбуждение против капитана достигло таких размеров, что, не скройся он благоразумно с глаз ожесточенной толпы, ему угрожала бы серьезная опасность. Как я ни старался примирить пассажиров с бедным капитаном, указывая, между прочим, на то, что, благодаря ему, пароход благополучно добрался до маяка, но мои старания не имели успеха; продолжая же защищать его во что бы то ни стало, я рисковал уронить свой личный авторитета, а потому волей-неволей принужден был предоставить злополучного Л. его собственной участи. Когда в минувшую ночь, во время свирепствовавшей бури, я указывал толпе на бледный огонек, мерцавший в окне капитанской каюты и заикнулся о том, что капитан своей решимостью не покидать до конца вверенный ему пост, не смотря на угрожавшую ежеминутно опасность, хотя отчасти искупил сделанный промах, то услышал из всех почти уст один и тот же сухой ответ: «так ему и надо!». Пережитые ужасные волнения были еще слишком свежи и заглушали все иные чувства.
Погода, между тем, разгуливалась на славу. Солнце ярко сияло на безоблачном небе, и озеро совсем успокоилось. Вчерашние сцены страха и отчаяния сменились совершенно мирной идиллией. Воспользовавшись общим благодушным настроением, я отправился в лодке к «Александру Свирскому», который, с своей уродливо приподнятой кормой и с печальным флагом на склонившейся мачте, лежал неподвижно на зеркальной поверхности озера. Едва я взобрался на палубу, как меня обдало холодом смерти. Вся носовая часть находилось во власти водной стихии, трюм и каюта II класса были буквально залиты водою, и только хорошо памятная мне рубка представляла прежний вид; здесь я застал капитана, смущенного и растерянного, с застывшими слезами на глазах. Я старался его утешить, на сколько мог, звал на маяк, но он уклонился от всяких объяснений, хотя сказал, что, быть может, приедет к нам и будет просить подписать протокол; над составлением этого протокола он, вероятно, и трудился все время своего добровольного заточения. Я крепко пожал ему руку и поспешил вернуться на маяк.

VII.
На маяке я застал необыкновенно оживленную и пеструю картину. Все его население высыпало на площадку и разместилось в самых живописных группах. Предприимчивый буфетчик не теряя драгоценного времени, открыл торговлю залежавшимися лакомствами, а его мальчик подручный шмыгал среди толпы, предлагая желающим сигары и папиросы «самые лучшие»; откуда-то появился татарин с ситцами и платками, и шустрый еврейчик с «золотыми» вещами; молодой парень олончанин вытащил гармонию, и толпа молодежи окружила его, вторя знакомой мелодии голосом и ногами. Всем сделалось на душе необыкновенно легко и весело. К сожалению, недостаток женского элемента лишал эту картину надлежащей полноты, хотя кое-где образовались веселые парочки... Одним словом, обыденная, будничная жизнь закипела ключом на этой микроскопической площадке, при чем не обошлось без споров, драки и даже преступления. Какой-то белорус уличал олончанина в краже куска кожи; тот и другой выставили своих свидетелей, составивших две враждебный партии, для умиротворения которых потребовалось мое энергическое вмешательство. Я произвел формальное следствие, но дела не выяснил: факт пропажи установлен был незыблемо, но с другой стороны к обвинению олончанина не оказывалось решительно никаких данных. Убедившись в невозможности склонить весы Фемиды в ту или другую сторону, чему в душе я был очень рад, я предложил обоим, в виду исключительного нашего положения, чистосердечно помириться друг с другом. Но белорус оставался глух к моему красноречию и упрямо повторял, что кожу у него украли и должны возвратить.
— Сколько же стоит твой кусок кожи? — спросил я наконец.
— Пятьдесят копеек, — ответил он с таким отчаянием в голосе, что я ему тут же уплатил эту сумму с условием,
Конечно, он чистосердечно простил неизвестного вора.
Белорус, огорошенный таким оборотом дела, бросился целовать мои руки, и прерванная идиллия снова воцарилась на маяке, не нарушаемая более никакими инцидентами.
Солнце склонилось к закату, когда от «Александра Свирского» отчалила шлюпка с единственными его обитателями:
капитаном и шкипером. Я торжественно встретил их на пристани, приняв предварительно все меры для ограждения капитана от враждебных манифестаций. До некоторой степени мне удалось это, но капитан Л. сам испортил дело, предложив подписать протокол, в котором он на столько оправдывал все свои действия, что крушение парохода оказывалось не следствием его неосторожности и стечения неблагоприятных случайностей, а чуть не результатом геройского подвига. Я наотрез отказался подписать этот оправдательный документа прежде, чем он будет одобрен всеми пассажирами, причем заметил, что чтение подобного протокола произведет на них крайне дурное впечатление. Но капитан настаивал, и мне ничего не оставалось, как прочитать протокол во всеуслышание, что я и сделал, созвав на площадку всех пассажиров. Едва я успел огласить первые строки этого неудачного документа, как «крайние» подняли страшный шум; капитан Л. поспешно вырвал бумагу из моих рук и, ни с кем не простившись и не сказав более ни одного слова, удалился обратно на пароход. «Крайние» провожали его ругательствами, «умеренные» безмолвствовали.
Короткий октябрьский день сменился ночью, столь же тихой и ясной. На небе вспыхнули бесчисленные звезды, а вслед затем выплыл месяц, в виде широкого блестящего серпа, озарив своим фантастическим светом маяк, маячных обитателей, безбрежное озеро и наш разбитый пароход. Перед нами воз- стала по истине волшебная картина, которою нельзя было не залюбоваться, не смотря на всю неприглядность нашего положения и нашей обстановки. В особенности поражала воображение чудная игра лунных лучей, на ровной и чистой, как сталь, поверхности озера, которое до того казалось тихим и неподвижным, что жутко становилось на сердце, словно за этим абсолютным спокойствием могучей стихии должно неминуемо последовать страшное возмездие. Маячные огни сияли теперь необыкновенно ярко, поднятые на надлежащую высоту; ночные птицы густою стаей увивались вокруг фонарей, стараясь проникнуть в этот загадочный источник света, нарушавший спокойствие ночи; одна из птиц, как бы повинуясь страстному желанию сразу открыть мучившую ее тайну, ударилась о рефлектор с такою силою, что упала мертвой к нашим ногам. Маячный сторож объяснил нам, что в хорошую погоду всегда пропадает много этой твари, потому «тварь неразумная — сама на смерть лезет». Долго любовалась толпа этой борьбой пернатых тварей с огненной стихией, ожидая новых жертв, но ожидания её не сбылись на этот раз.
Что же наш Комнино? Добрался ли он благополучно до берега? Сдал ли наши телеграммы? Как оказалось впоследствии, он, благодаря попутному ветру, ещё в 3 часа по полудни достиг берега и очутился в какой-то деревушке Новоладожского уезда, отстоящей от телеграфной станции (Сясские рядки) всего в 10 верстах. Депеша министру путей сообщения доставлена была около 6-ти часов, и министр в ту же минуту распорядился отправить к нам на помощь казенный пароход «Озёрный», нагрузив его, на сколько оказалось возможным, провизией и теплой одеждой; к несчастью, «Озёрный» стоял на якоре на р. Неве, ниже Николаевского моста, и прошло много времени, пока удалось поднять его вверх по реке, так как разводка мостов в неурочные часы сопряжена с значительными затруднениями. Только в 10 часов вечера «Озёрный» прошел все мосты и полным ходом направился к маяку Сухо. Одновременно с этим, правление пароходного общества, на основании депеши капитана Л., отправило телеграмму командиру «Царя», который возвращался из Петрозаводска в Петербурга и должен был находиться в эти часы близь Сермакса; в последней депеше предписывалось «Царю» идти к маяку Сухо и снять с него всех пассажиров, если к тому не встретится непреодолимых препятствий. Таким образом на помощь к нам шли два парохода, с двух противоположных сторон.
Что касается «Царицы», прошедшей утром мимо маяка Сухо, то она, как и следовало ожидать, не могла не заметить наших сигналов, но капитан этого парохода ограничился тем, что по прибытии в Сермаксы оставил на пристани записку следующего странного содержания: «Близь маяка Сухо стоит, по видимому, на мели какой-то пароход; близь устья Свири усмотрена шлюпка, принадлежащая «Александру Свирскому». Эта записка предназначалась для сведения «Царя», который лишь через 12 часов должен был войти в Ладожское озеро. А что могло статься с нами в течение этих полусуток!
Не смотря на уверенность в близкой помощи, временные обитатели маяка с наступлением ночи начали приходить в беспокойство. Беспокойство еще больше усилилось, когда сиявший ярко до сих пор месяц вдруг покрылся тучей, неизвестно откуда набежавшей, и вслед затем стал накрапывать дождик. Снова пришлось установить очередь для пользования кровлей. К довершении беды обнаружились случаи заболевания: сначала свалился белорус, а за ним один из арестантов; и тот, и другой переданы были на попечение дам, у которых нашлись кое-какие лекарственные средства. Между тем мелкий дождик перешел в настоящий осенний дождь, которому, казалось, не предвидится конца. Промокшие и прозябшие пассажиры плотно жались другу с тоской посматривая на полуотворенную дверь избы, где горел неугасаемый огонь, и кипел бессменно самовар; но попасть туда удавалось не многим, так как изба переполни¬лась слабосильными, выселить коих не было возможности. К счастью еще, белорусы стоически переносили холод и непогоду, не издавая ни одного звука, ни единой жалобы. С нахлобученными на глаза своими меховыми тапками, с согнутыми спинами, словно приросшие к земле и друг к другу, их неподвижные фигуры, при мерцающем свете маячных огней, производили какое-то фантастическое впечатление. Изредка лишь в этой толпе слышался тихий, робкий вздох или шепот творимой молитвы,.. Я не смыкал глаз в эту ночь, обдумывая все возможный случайности, из которых наиболее опасной представлялся северный ветер, могущий заковать нас здесь на неопределенное время. Я прислушивался к каждому звуку, старался уловить малейший признак, по которому можно было бы судить об изменениях в атмосфере, но кругом все было тихо, озеро словно застыло в своих берегах, и только однообразный шум дождя нарушал безмолвие ночи.

VIII.
Ровно в два часа прибежал ко мне караульный и, согласно полученной инструкции, чтобы не вызывать напрасно тревоги, шепотом произнес:
— Пожалуйте на берег — огонь виден.
Я последовал за ним и действительно где-то далеко на горизонт явственно увидел белый огонек, движущийся в разных направлениях.
— Что это может быть? — спросил я.
— Может, рыбаки, а, может, и пароход.
— Разве рыбаки выезжают так далеко в открытое озеро?
— В хорошую погоду случается.
Наши наблюдения не остались, разумеется, тайной, и все пассажиры собрались на берег, жадно впиваясь глазами в загадочный огонек. Но огонь погас... Через несколько минут он снова появился и казался ярче прежнего.
— «Если это пароход, — подумал я, — то почему не видно цветных огней?»
Как бы в ответ на мой мысленный вопрос разом выступили над поверхностью озера красный огонь справа и зеленый— слева.
Сомнения больше быть не могло: это пароход, пришедший за нами. Маяк огласился восторженными кликами... Еще несколько минут, и разноцветные огни перестали двигаться; раздался отдаленный протяжный свисток, по низкому тембру которого мы догадались, что перед нами «Царь», попавшийся нам на встречу в Онежском озере.
— «Царь»!.. «Царь»!.. Ура!, — кричали на маяке.
Я спросил сторожа, что по правилам он должен сделать в ответ на свисток парохода, несомненно обращенный к нам.
Ничего не знаю,—отвечал тот:—мое дело зажигать и тушить огни, а больше я ничего не знаю.
— Может быть, ты должен подать на пароход лодку?
— У него есть свои лодки, а мне к нему в этакую темень не попасть.
Раздался второй еще более продолжительный свисток. Я хотел было зажечь костер, чтобы дать, по крайней мере, знать «Царю» о нашем присутствии на маяке, но опасался ввести в заблуждение какое ни будь парусное судно, которое могло находиться теперь вблизи нашего маяка и ориентироваться по его сигнальным огням. Я решился ждать рассвета, до которого оставалось еще добрых 3—4 часа. Эта оплошность могла стоить нам жизни, но озеро оставалось спокойным по прежнему, и «Царь» не двигался с места, бросив, по видимому, якорь, и едва забрезжил первый луч рассвета, обрисовав мощный силуэт «Царя», как этот последний стал медленно к нам приближаться, делая беспрерывно промеры, и снова бросил якорь, в полутора верстах от маяка. От «Царя» отчалила тотчас шлюпка, на руле которой сидел сам капитан Б. в полной парадной форме.
— Живей в лодки! — крикнул он, что было силы, не успев еще сойти на маяк.
— Давай все лодки, какие у тебя есть, — продолжал он кричать, обращаясь к сторожу, который с обнаженной головой дожидался его на берегу, между тем как помощник сторожа торопливо усаживал в одну из маячных шлюпок двух толстых купцов, посуливших ему крупную сумму за скорейшую переправу на пароход.
Капитан Б., заметив этот маневр, как разъяренный тигр, бросился к шлюпке, которая приготовилась уже отчалить от берега.
— Это что такое? Назад! Перевозить по очереди женщин вперед, по 10 человек сразу!..
Помилуйте, мы деньги заплатили, — вздумали было протестовать господа купцы.
— Назад! — заревел капитан «Царя» таким голосом, что эта маячные здания едва не рушились от сотрясения воздуха, — Вас, мерзавцев, брошу совсем на маяке. Господа купцы мгновенно стушевались. Вслед затем энергический капитан быстро организовал переправу, которая, однако, не смотря на все принятия меры, продолжалась очень медленно, так как в нашем распоряжении находились только 4 шлюпки, а, чтобы добраться до «Царя», требовалось три четверти часа времени. Капитан Б. выходил из себя, приказывал по стольку людей брать в лодки, что те, нагруженный до последних пределов возможности, при малейшем колебании, черпали воду то одним, то другим бортом. Крики ужаса и отчаяния то и дело оглашали воздух, но капитан оставался неумолим, угрожая чуть не смертью, если приказания его не будут в точности исполняемы. Бедные пассажиры, которых капитан Б. подвергал новой явной опасности, без всякого разумного повода, пришли наконец в страшное негодование и готовы были поднять открытый бунт, если бы не опасение, что капитан бросит их на маяке. Зная характер В., нельзя было сомневаться, что он способен на такой поступок, поэтому из двух зол приходилось выбирать меньшее. Одна из «дам», увидев, что ей приходится садиться в лодку, до краев нагруженную деревенскими бабами, подняла отчаянный вопль, но ее без церемонии схватили в охапку и бросили вниз как попало; лодка накренилась в сторону, черпнула массу воды, раздался ужасный визг 10 женщин, и если бы не подоспела во время помощь, то все они покоились бы теперь на дне Ладожского озера. Что же заставляло, однако, капитана Б. так торопиться, подвергая жизнь стольких людей очевидной опасности?... Вопрос этот разрешился очень скоро.
Переправа окончилась наконец благополучно, и «Царь» снялся с якоря в 9 часов утра. Лавируя между подводными камнями, он скоро выбрался в открытое озеро и взял прямой курс на Шлиссельбург. Вступив на палубу «Царя», я поспешил прежде всего к капитану, желая получить от него интересующие меня сведения; но он резко прекратил всякие объяснения и, указав рукою на анероид, быстро ушел на мостик. Стрелки анероида показывали уклонение влево почти на 15 делений! Теперь я понял, что означала его поспешность, принятая нами за непростительный каприз, и с ужасом подумал о том, что ждет нас еще впереди...
Действительно, не прошло и четверти часа после выхода «Царя» за пределы подводных камней, окружающих маяк Сухо, как по озеру пронесся отдаленный гул, и все его видимое пространство покрылось мелкою зыбью; северный горизонт окутался густым туманом, который надвигался на нас все ближе и быстрее. Пароход стало покачивать сначала еле заметно, а потом все сильнее и сильнее. Прошло еще несколько минут, и «сивер» задул с неукротимым бешенством. Мы попали в настоящий шторм, который редко проходит благополучно для застигнутых им судов. Свинцовые волны с серебристыми гребнями ударялись о пароход с все возрастающей силой. Они то приближались друг к другу, сливаясь между собой в одну водяную массу, выраставшую до громадной высоты, выше, казалось, мачты пароходов, то отталкивались и расступались на далекое расстояние, образуя страшную клокочущую бездну. Температура сразу понизилась на несколько градусов, водяные брызги жгли лице, как раскаленное железо. «Царь» стонал и скрипел, бросаемый, как соломинка, по разъяренным волнам; он поминутно то одним, то другим боком становился почти в вертикальное положение, причем колеса его поочередно то беспомощно болтались на воздухе, то погружались в глубину озера, обращая всю свою наступательную силу на несчастный корпус парохода, который трещал по всем швам, с трудом подвигаясь вперед...
Трудно вообразить, что происходило на палубе «Царя» в разгар разразившегося шторма. Пассажиры «Александра Свирского» не испытывали уже ни страха, ни приступов морской болезни, а в каком-то тупом оцепенении ожидали новой катастрофы. Благословляя Творца недавно за свое спасение, они готовы были теперь богохульствовать и проклинать судьбу, которая так ехидно послала им луч надежды, чтобы тотчас снова ввергнуть в бездну отчаяния.
— Ложись!—раздался вдруг среди рева бури громовой голос капитана.
Все пассажиры, которых застал на палубе этот возглас капитана, бросились на земь, как один человек, и в ту же почти секунду пароход так сильно накренился, и громадная волна влетела на него так неудержимо, что если бы не предусмотрительность капитана, то многие из пассажиров очутились бы за бортом. Девятый вал пронесся таким образом благополучно, хотя некоторые части такелажа волна снесла в озеро; обоих кожухов и одной шлюпки — как не бывало. Колеса с оторванными на половину спицами работали плохо, и набеги второй «девятой» вал, «Царю», как и «Александру Свирскому», не видать бы больше красавицы Невы...
Во все время шторма я не спускал глаз с капитана Б., который, привязав себя к перилам мостика, держа бинокль в одной руке, а другой—опираясь на рулевое колесо, с несокрушимой энергией и хладнокровием следил за борьбой вверенного ему судна с разъяренной стихией. Казалось, никакие силы небесные не в состоянии сбросить его с занятого поста... Вид мужественного капитана возвратим мне уверенность, что «Царь» выйдет победителем. Эту уверенность я старался внушить и своим товарищам по несчастью, которые до сих пор не переставали звать меня «командиром» и возлагали почему-то на меня все свои надежды. А «сивер», между тем. делал свое дело, превратив озеро в какую-то клокочущую массу. Пароход из последних сил взбирался на страшную высоту волн и вслед затем падал в разверстую бездну, где, казалось, его ждет неминуемая гибель. Но Всемогущий Бог смилостивился наконец над нами! Раздался страшный треск, левый борт погрузился в воду, громадная волна пронеслась через палубу, сбросив в озеро все, что встретилось ей на пути, но потом сразу наступило относительное спокойствие. Это «Царь» делал крутой поворот на юг и, выдержав с честью последний, отчаянный натиск волн, стал приближаться к устью Невы.
Всякая опасность миновала.

IX.
Снова все забыто! Снова обычная суета, шум, говор—такова упругость людской натуры. Все почти пассажиры выползли из своих нор на палубу. «Царь» подходил к Кошкину маяку, за которым чуть-чуть виднелся Шлиссельбург с его мрачною крепостью; возле маяка стоял на якоре пароход «Озёрный», который послан был к нам на выручку министром путей со- общения, но который по случаю сильного шторма не мог войти в озеро. Поравнявшись с «Озёрным», «Царь» замедлил ход, и между капитанами обоих пароходов произошел через рупор следующий обмен слов:
— Вы сняли с Сухо пассажиров «Александра Свирского»?
— Снял.
— Всех?
— Всех.
— Что в озере?
— Свежо.
Этот термин «свежо» показался через чур уж наивным...
В Шлиссельбурге пароходы обыкновенно останавливаются, но на этот раз капитан Б. пошел прямо в Петербурга, Желая сократить нам томительные минуты ожидания. Не смотря на полученные увечье и довольно жалкий внешний вид, «Царь» быстро мчался вниз по Неве. Стук его поломанных колес сливался с ударами наших сердец, переполненных неизъяснимым чувством благодарности к Тому, Кто, после стольких тяжелых испытаний, привел нас снова на жизненную стезю. Мы плакали, смеялись, молились в одно и то же время, целовали, обнимали друг друга, вспоминали с удовольствием малейшие подробности пережитых минут, и только неизвестность о близких людях омрачала несколько это торжественно-светлое настроение духа.
Только теперь капитан Б. нашел время поговорить со мною и сообщить подробности, при которых он явился к нам на помощь. «Царь» вышел из Петрозаводска в назначенное время, то-есть в ночь с 1 на 2 октября, не имея никаких сведений об участи «Александра Свирского» и о том, что последний своевременно не прибыл в Петербурга. В Лодейном Поле капитан Б. получил сказанную выше записку командира «Царицы», приведшую его в крайнее недоумение. так как записка эта противоречила всем морским правилам и традициям. Действительно, как объяснить, что «Царица», проходя мимо маяка Сухо днем, в отличную погоду и заметив пароход, потерпевший крушение, не подала никакой помощи. Никакие оговорки в этом случае, в роде переполнения парохода пассажирами и грузом, не могли иметь место. Если капитан «Царицы» не в состоянии был снять нас с маяка, то обязан был, по крайней мере, узнать досконально, в чем дело, и по прибытии на ближайшую пристань сообщить кому следует о крушении. Капитан Б., будучи уверен, что в Сермаксе получит более обстоятельный сведения, не сказал никому о записке командира «Царицы», не желая преждевременно тревожить своих пассажиров; но1 в Сермаксе не было никаких известий, а потому, простояв часа три или четыре у пристани, он решился идти прямо в Петербург. Уже «Царь» начал отчаливать, когда раздавшиеся на берегу крики остановили его; это был рассыльный с телеграфной станции, с целой кипой депеш к капитану. Прочитав депеши, капитан Б., не задумываясь ни секунды, объявил пассажирам, что идет на маяк Сухо, а так как в случае наступления неблагоприятной погоды пароход может подвергнуться опасности, то предоставляет всем желающим сойти на берег и получить обратно внесенную за проезд плату. Большинство пассажиров I и II классов тот- час оставили пароход, который смело направился в Ладожское озеро по нашим следам.
Капитан Б. не сводил все время глаз с анероида, от движения стрелки которого зависело наше спасение: поверни стрелка влево, хотя на одну только линию, он не решился бы идти на маяк. К счастью, этого не случилось, но, принимая во внимание время года и общее состояние атмосферы, можно было ожидать, что случится ежеминутно. Очутившись, при совершенно тихой погоде, в виду огней маяка Сухо, «Царь» стал приближаться к нему До тех пор, пока была какая ни будь возможность лавировать между подводными камнями; в 5-ти верстах от маяка он остановился и подал свисток, на который, как известно, мы не Дали никакого ответа. Капитан Б. подумал было сначала, что пассажиры «Александра Свирского» взяты уже другим пароходом, хотя, судя по полученным им в Сермаксе депешам, это представлялось почти невозможными Между тем и пассажиры «Царя», напуганные нашим крушением, подняли отчаянный протеста против дальнейшего пребывания парохода среди подводных камней и утесов, и капитан Б. не мог не признать этого протеста вполне законным. Взвесив все обстоятельства и возможные случайности, он объявил своим пассажирам, что будет ждать здесь до утра, если барометр не укажет на малейшую возможность перемены погоды к худшему, в противном случае он тотчас снимется с якоря и бросит нас на произвол судьбы. Это решение капитана успокоило несколько пассажиров, а участь и жизнь нашу поставило в зависимость от ничтожнейшего колебания стрелки анероида... Эта стрелка, к счастью, приняла гибельное для нас положение лишь в самую последнюю минуту, когда наступивший рассвет обнаружил уже перед капитаном «Царя» полную картину крушения, и когда он не мог уже не прийти к нам на помощь, не изменив своему долгу, как моряк, человек и христианин. Отсюда понятна та суровая и почти бесчеловечная поспешность, с которой он «снимал» с маяка несчастных пассажиров «Александра Свирского»; не будь этой поспешности, одному Богу известно, что сталось бы с нами...
Невозможно выразить чувство, испытанное мною при приближении парохода к Петербургу, когда среди толпы, ожидавшей нас на пристани, я увидел свою жену и уловил её тревожный взгляд, устремленный на палубу «Царя». Мне казалось, что «Царь» никогда не подойдет к пристани... Наконец, последний поворот сделан, канаты брошены, трап положен, и я опять дома, жив и невредим, среди существ, дорогих моему сердцу!.. Не дай Бог никому испытать при подобных условиях эти «счастливые» ощущения, но только тот, кто хоть раз пережил их, в состоянии понять, что значить в жизни истинно счастливая минута...
Бывшие обитатели маяка Сухо сговорились между собою, еще во время пути, отслужить всем вместе благодарственный моле- бен в церкви Всех Скорбящих, ближайшей к пароходной пристани. Все 150 человек должны были идти гурьбой в церковь прямо с парохода. Я стал в последний раз во главе этой случайной артели, но прежде, чем войти в храм Божий, мне суждено было пережить еще одну тяжелую минуту. Не успел я сойти на трап, как подошел ко мне конвойный унтер-офицер и, сделав честь по всем правилам воинского устава, с грустью произнес:
— Нам никак нельзя, ваше благородие.
Я с изумлением посмотрел на него.
— По закону, арестанты в кандалах не могут входить в церковь... Простите нас, ваше благородие...
Мне сделалось невыразимо больно и за себя, и за него, и за
этих «несчастных», которые сквозь окружавшую их цепь часовых, стараясь скрыть звон своих кандалов, с болезненным вниманием следили за докладом унтер-офицера.
— Что же сделать, братец, — ответил я, протягивая ему на прощание руку:
— Если нельзя по закону, то помолимся отдельно.
Оригинальную картину представляли пассажиры «Александра Свирского», шествующие гурьбой ко храму Всех Скорбящих... Старик священник, предупрежденный заранее нашим матросом, ждал уже в алтаре, и вся эта разношерстная толпа, охваченная единым чувством, как один человек, разом опустилась на колени, огласив церковь рыданьями и молитвой...
Дело о крушении «Александра Свирского» не достигло суда, так как человеческих жертв не было, пароходное общество отказалось от взыскания убытков с капитана Л., и никто из пассажиров не подал частной жалобы, вполне довольный тем, что вышел цел и невредим из ужасной катастрофы. Изувеченный «Александр Свирский» простоял еще некоторое время около маяка, но, не смотря на все принятые меры не удалось его сдвинуть с мели и заделать пробоину; в конце концов, раскачиваемый «сивером», бедный пароход разбился о подводные камни, и обломки его волны разметали по всему озеру. Капитан Л. остался верен себе до конца: он оставил вверенное ему судно лишь в последнюю минуту его существования...
П. Жудра.